Что ты мне сказки рассказываешь!
Вы скажете: так не бывает в жизни, чтобы учитель по полчаса возился на уроке с каждым Ивановым, Петровым и Сидоровым, пытаясь выбить из них пыль и прах, в которые обращаются заколачиваемые в течение академических часов знания где-то на полпути от вещих уст к стоеросовому наполнителю молодых голов. Но предположим, что это происходило не совсем в жизни, а в параллельном надподпространстве.
Итак, учитель прошелся по классному журналу и выносит вердикт:
– Плюшкин, к доске!
Нет смысла описывать этого Плюшкина. Достаточно одной фамилии – если вы его успели себе представить, то представили себе правильно. Можно, к тому же, булочку ему в руку вложить для полного сходства, или другой инструмент для калибровки соответствия образу. Но выбираясь к доске, Плюшкин, конечно, стыдливо прячет булочку за спину: ему не раз влетало от соседей за чавканье на уроке, а тут, глядишь, целый класс во главе с учителем на него стеной пойдет.
Далее пауза. Пауза необходима для зрителей, чтобы проникнуться торжественностью момента. Когда внимание класса достигло требуемого градуса, включается увертюра:
– Плюшкин, расскажи-ка мне э-э…
«Э-э…» - это не «э-э…» неуверенности. Это сложная нота для перехода к основной части программы, и выдержать эту ноту умеет только учитель. Играя в «школу» ученики еще только учатся повторять это «э-э…» но никогда не достигнут в нем совершенства, если сами однажды не займут трон садиста, и не продержатся на этом троне более двух минут.
– …о глокой куздре.
И весь класс облегченно вздыхает. Когда учитель надумал вспомнить глокую куздру, можно не дрожать до самого звонка. Дорогой читатель, если ты тоже учишься в школе, то не дрожи и ты, потому что тебе вопроса про глокую куздру уж точно не зададут. В такие сложности углубляются только в далеких-далеких землях, где среди сочных зеленых лугов раскинулась деревенька с бревенчатой ратушей и со школой, куда под звон железного колокольчика плелся Плюшкин по пыльной дороге утром, не подозревая, что к полудню будет выбран кандидатом на посмешище этого дня. Теперь ему предстоит долгий диалог, который закончится переменой, словами учителя: «Что ты мне сказки рассказываешь!» и заслуженной двойкой.
– Глубокая кудря… - начинает Плюшкин, пытаясь подогнать непривычные слова под знакомый словарь, - это животное…
– А почему животное?
– Потому что она бодается.
– Разве?
– Ну да, она волка бодала.
– А почему волка?
Так можно было бы продолжать диалог до бесконечности, уходящей в века. Но внезапно Плюшкин проявляет неслыханные знания:
– Бокром называют волков, потому что это производное от «бирюк». В шестнадцатом веке диалект, в котором имелось слово «бирюк» отделился от основного языка, и в изоляции слово трансформировалось в «бокра» по цепочке: бирюк-борюк-борк-бокр.
Одним махом Плюшкин становится кумиром целого класса. Авторитетом школы. К нему записываются на прием отличники, ему рисуют букетики на полях тетрадок все девочки. Потому что добросовестному учителю нечем крыть. Он не знает, действительно ли существовали эти слова в языке, когда академик Щерба выдернул их из народного массива знаний и вставил в свою бессмертную фразу.
– А кто такая «куздра» тогда? – вопрошает учитель, пытаясь выгадать время, чтобы навести порядок в забурлившем котле.
– А куздра – это корова, - просветил его Плюшкин.
– Погоди. Если куздра – это корова, то она кудрячила бокренка, то есть, волчонка, ведь так? Что же, волк вместе с волчонком на коров нападал?
Плюшкин пойман в силки. Рейтинг его падает, ученики готовы кидать голоса в таблицу учителя. Но тут на помощь приходит булочка – как известно, хороший стимулятор мыслительных процессов. Зажевав самый сладкий кусок – с вареньем, Плюшкин принимается молотить как заведенный:
– Бокренок – это глокий куздренок. Дело в том, что и бокр и куздра – глокие, то есть, черно-бело-серого оттенка. Поэтому носители данного диалекта стали называть борюками всех серых и опасных животных, сначала это были волки, а затем и телята глоких коров. Теленок глокой куздры – самое опасное существо на свете. Когда он мычит – содрогаются горы. Он кусается так, что вымя его мамаши от природы покрыто стальной броней, и доярки, когда хотят подоить корову, сначала разрезают эту броню автогеном, а потом надевают стальные перчатки, как у средневековых рыцарей. При виде бокренка, то есть, куздренка, бокр падает в обморок, поджимает хвост и просит прощения, поэтому глокой куздре остается его штеко будлануть и ласково покудрячить своего сына за храбрость и инициативу.
Закончив лекцию, Плюшкин с превосходством обвел взором покоренный класс. Естественно, все закончилось учительским: «Что ты мне сказки рассказываешь!», переменой и двойкой. Но внезапно приобретенная группа поддержки дошла до директора.
Выслушав стороны, директор признал плюшкинские рассуждения правдоподобными и штеко будланул учителя одним требованием:
– Докажите, что нет такого диалекта, и что нет в природе таких коров.
Выбравшись из обморока, учитель поджал хвост и попросил у Плюшкина прощения за то, что посмел обратиться к нему на уроке с вопросом и выправил двойку на тройку. Говорят, юного знатока глоких куздр в той школе больше ни разу не вызывали к доске, и все учителя исправно ставили ему проходной балл под честное слово.
Плюшкинская же мамаша, бывшая погонщица длинновыйных коняшек в собственном дневнике, узнав об этой истории, ласково покудрячила сынулю за храбрость и инициативу, и с тех пор зорко следит, чтобы у глокого куздренка не переводились на уроке полезные булочки.
